Жан попытался усмехнуться как можно более беззлобно, удалось ли ему это или нет, он не знал. В прочем, скорее всего на секундные изменения в его мимике никто не обратил и внимания – здесь и сейчас решаются вопросы другого порядка, того порядка которым Кирштайн интересуется или исключительно для себя, или не интересуется вовсе. Он склонен решать проблемы по мере поступления, а не придумывать их для себя самостоятельно. А его усмешка, она была связана с фактом их поведения, его смешила их же благородность, кто знает почему, возможно даже потому, что он не ожидал подобного ни от себя, ни от друзей. Слушая «отчет» Арлерта, Кирштайн только согласно покачивал головой, все было именно так, как описывал товарищ, некоторого он, конечно, не сказал, да и ответы на некоторые вопросы не дал вовсе, но это к лучшему. Правильно поставленный вопрос заданный, опять же, Армином, заставил Жана отвлечься от прекрасного мира собственных ощущений и сконцентрироваться на всем происходящем – а вот ответ на этот вопрос он бы выслушал с величайшим интересом, действительно, чем это таким занимаются люди, что дошли до столь подлых похищений? Опять усмешка с намеком на беззлобность. Состояние Арлерта Жану не нравилось совершенно, все-таки стоит врезать тому придурку, который шарахнул мальчишку головой о камни, не сейчас конечно, и не здесь, но как только – так сразу, легионер даже думать особо не будет. Заслышав речи Марко о вселенской несправедливости, Жан закатил глаза и цыкнул языком. 
  - И что же это получается? Добрый мальчик и его шайка безумных будут защищать всех невинных и обездоленных? И что же вы сделаете, Ботт? Организуете свой маленький приют, или может быть, какой-нибудь «Орден Благородных»? Это смешно! – тут бы стоило еще и небрежно отмахнуться, но, увы, руки были связаны, а посему театрального жеста вершить не удалось. А вот потом началось нечто действительно воодушевляющее, и скорее похожее на исповедь, или быть может, на оправдание. В любом случае слова бывшего товарища ни в разуме, ни в сердце Жана отклика не нашли – не то легионер за все время стал поддаваться веяниям цинизма, не то был настолько поглощен своим эгоистичным, надуманным потрясением, что вникать в чужие проблемы не хотел. А быть может все из-за того, что ситуация, обстановка и все предшествующие события мешали полно проникнуться словами Марко. Жан слушал весь этот монолог с отсутствующим видом, и смотрел все время куда угодно, но не на говорящего. Не то что бы он опять выделывался и так и эдак, а просто ему действительно было все-равно. В данной ситуации хватило бы и одной фразы – «Мы с вами идем разными путями», выводы-то, уже все-равно сделаны.
  - Всем, кажется, плевать на то, чего хотел ты, – сухо бросил Кирштайн и, поднявшись на ноги начал неспешно мерить подвал шагами, сейчас стоило думать, стоило выбирать выражения. В разуме Жана жили две мысли: мысли глупого, обиженного ребенка, существа жестокого и беспощадного, существа желающего обидеть еще сильнее, резануть словами до самого сердца; и мысли друга, который не хочет терять товарища, который на самом деле не хочет отваживать от себя, образ осознанности и понимания. Желание оттолкнуть и протянуть руку. Эгоизм и доброта. Бес и святой, если будет угодно. К какому из чувств стоит прислушаться, а какое отринуть? Чувства – единственное, что невозможно предугадать с точностью, потому что это тончайшая система, состоящая из полноценного хаоса. Чувства нельзя планировать, нельзя взращивать в себе – они или есть, или их нет. 
  - Лично мне больше нравится видеть тебя живым, и, пожалуй, знать о том, что ты жив – мне тоже приятнее, – тихо, чуть громче чем «на грани слышимости», этого хватит для того, чтобы его расслышать. Эта глухота голоса не придает слезливости моменту, это только потому, что Кирштайну приходиться переступать через себя, давить эгоизм и не замечать собственной гордыни. Друзей ведь, какими бы они ни были, принято беречь.